Звон колокола на другом берегу
Я живу у морского залива. По вечерам выхожу гулять, и попадаю под волшебство происходящего тут на закате.
В спокойной мутноватой воде устраивает показательные выступления ныряльщик - черная грациозная птичка демонстрирует чудеса нахождения под водой так долго, что становится страшно, вынырнет ли? Но, ко всеобщей радости, выныривает чуть поодаль, и опять лапками вверх нырок в воду. Коротко вскрикивают и машут острыми крыльями чайки.
Величаво проплывают огромный лайнер. Он движется медленно, и так близко, что можно рассмотреть стоящих на палубе людей. А за ним торопливо причаливает к пристани пароходик, перевозящий пассажиров на другую сторону.
Там, на другой стороне высотные дома. Окна в них светятся медовым светом заходящего солнца, золотыми таинственными пятнами.
И над всей этой красотой царит звон колокола старинной церкви.
Этот звон словно бы связывает события минувшего и настоящего, поднимает из глубины души самые сокровенные переживания.
Минск. 1999 год. После первомайской демонстрации задержали многих ее участников. Я, как адвокат, защищала их в судах.
Буквы в протоколе не четкие, наверно от качества принтера. Текст, хоть и с трудом, но прочесть можно.
В протоколе сказано, что человек задержан на трое суток, как участник первомайской демонстрации.
Якобы, он шел в колонне демонстрантов и кричал «Ганьба» и «Радзiма, свабода!..». оскорбляя честь и достоинство личности. Этим нарушил общественный порядок. За что и помещен в изолятор временного содержания, до суда.
(Ганьба – стыд.
Радзiма, свабода – Родина, свобода. Бел.)
Поскольку суды над многочисленными задержанными после той демонстрации проходили потоком, в зал судебных заседаний не заводили. Судебные слушанья состоялись в кабинете судьи.
Тесная непроветриваемая комната. Посредине деревянный стол, в углу белорусский флаг в высокой подставке. На стене портрет президента.
Мы разместились вокруг стола. Во главе – судья. С одной стороны адвокат, то есть я, с другой молоденькая секретарь, составляющая протокол.
Моего подзащитного доставили в суд на служебном транспорте с решетками на окнах. Прибыл он из изолятора временного содержания, где провел три долгих дня и бессонных ночи на широких деревянных нарах, где вместе с ним лежали еще несколько человек. Без постельных принадлежностей и прочих удобств. В углу камеры поржавевшая раковина, кран с холодной водой.
Шнурки от ботинок у него изъяли при задержании, чтобы ничего с собой не сотворил. Поэтому коричневые замшевые ботинки выглядели как-то растрепано, и торчали как уши у собаки.
Да и сам он был небрит. Рубашка несвежая. Стоял в углу под флагом, переминаясь с ноги на ногу. Я смотрела на него и думала, что, наверное, когда человек подвержен телесным страданиям и неудобствам, то боль душевная уходит на второй план. Но так ли это? Можно ли заглушить то, что не угасает глубоко внутри, и саднит потом дни и ночи, годы напролет?
И только сила человеческого духа, убеждения, дают основание смотреть на жизнь свободным взглядом. Это и есть та свобода, которую приобретают в трудной борьбе за свои убеждения.
Та самая не оскорбляемая часть души, о которой писал Михаил Пришвин.
В дверь постучали. И, со словами «Можно?» в комнату, не дожидаясь ответа, уверенно вошел свидетель.
Высокий, крупного телосложения молодой человек в униформе мышиного цвета. Оглянувшись по сторонам, встал в дверном проеме. Пахнуло чем-то тягостным, дешевым куревом, потом.
- Представьтесь! - Подняла на него глаза судья.
Он назвался.
- Вы задерживали нарушителя и составляли протокол?
- Так точно! Я!
- Подтверждаете протокол?
- Так точно!
- Адвокат, есть вопросы к свидетелю?
- Скажите, как мой клиент нарушал общественный порядок? – поинтересовалась я.
- Он шел и выкрикивал лозунги, оскорбляющие честь и достоинство! – Скороговоркой произнес свидетель, глядя куда-то в окно. И добавил:
- Я все отразил в протоколе! Почитайте!
- Оскорбить можно честь и достоинство конкретного человека. Это не абстрактные понятия. Так чью именно честь и достоинство оскорбил мой клиент?
Милиционер занервничал, сложил руки за спиной в замок, и развернулся к судье, словно ища подмоги.
- Я что, должен отвечать ей? Успокойте адвоката!
- Отвечайте! - Коротко отрезала судья.
- Как в протоколе записано, так и было! – Обиделся милиционер.
- А в протоколе не написано чью честь он оскорбил, - не унималась я со своего стула.
- Адвокат! – строго посмотрела на меня судья. – Есть еще вопросы к свидетелю?
Имелось ввиду, что я выступаю слишком много, и пора прекращать это безобразие.
- Больше вопросов нет!
Человек отсидел трое суток в камере не понятно за что. Вся его семья эти дни провела в слезах, собирали передачи, стояли в очередях в изолятор, никакой информации, где он и что с ним.
Чья честь пострадала при этом?
- Приступаем к исследованию вещественных доказательств!
Судья включила телевизионный проигрыватель с видеокассетой.
Сотрудники милиции добросовестно снимали всю демонстрацию на видео. Это видео потом разобрали по частям. Отрывки, где был снят тот человек, которого судили, доставляли вместе с задержанным в суд, как доказательство.
На экране появились кадры торжественного шествия. Мой подзащитный шел в колонне демонстрантов, празднично одет, в руках транспарант с красной розой в виде сжатого кулака. Символ социал-демократического движения.
И ничего не кричал!
Судья перемотала кассету к началу, и еще раз все вместе пересмотрели тот же самый отрывок.
Не кричит!
- Оправдать и закрыть дело! – потребовала я.
Судья дело закрыла, и обвинения сняла. Клиента моего освободили из-под стражи, и мы вместе вышли на воздух. Старое двухэтажное здание сталинской постройки располагалось на окраине города. Углы сколоты, торчат неровными кирпичами. Облезлые стены некогда были окрашены в белый цвет, очевидно подчеркивающий чистоту правосудия.
Крылечко в три ступеньки. А напротив, на холме собор, и тоже белый.
И вдруг с высокой колокольни собора поплыл колокольный звон. Гулко, печально, но все-таки торжественно. Звуки его как бы заполняли все вокруг, и очищали пространство. И это было так кстати, так необходимо именно сейчас! Пахло сиренью. Майский воздух колыхался волнами тепла и света. Слышались голоса прохожих. В голубом небе кучерявились облака.
И опять звонит колокол. Но теперь вдалеке от дома.
Я слышу, как тревожно и настойчиво он звонит в небольшом немецком городке, где мы с мужем недавно оказались проездом с группой туристов. И зашли в городской музей.
Собственно, и не музей вовсе, а просто выставка старинных фотографий и экспонатов истории города.
- Вам повезло!
Радушный человек в кассе чуть привстал, приветствуя нас, единственных посетителей.
- Эту выставку волонтеры организовали. Но скоро она, увы, закроется, через пару дней!
Проходите! На второй этаж!
Я стою напротив стены, на которую из большого окна падает солнечный свет. На стене несколько черно-белых фотографий. На одной из них, сделанной в 1938 году, изображен обед группы солдат, работающих на реконструкции дороги. Они сидят рядком, близко друг к другу, в форме немецкой армии. В пилотках, гимнастерках, сапогах. Едят свой нехитрый обед из котелков. Тот, что с краю, - прищурившись, смотрит на меня, улыбается.
Жаркий летний день. Пахнет разогретым асфальтом и свежескошенной травой. Мелькают стрекозы. В алюминиевых котелках тушеная капуста с мясом. Молодые загоревшие лица покрыты потом и пылью. Они еще ничего не знают о том, что должно случится вскорости, куда их пошлют убивать, и откуда они не вернуться обратно. Пока им это не известно.
Сегодня они ремонтируют дорогу, отдыхают, обедают.
Это тот самый год, когда Вторая мировая война еще не началась, еще только готовилось нападение Гитлера на Советский Союз. Но там, в центре России, уже убивают людей. Нет, не эти солдаты вражеской армии, вовсе нет, а свои. Служащие специального подразделения милиции. Расстреливают «врагов народа», и членов их семей. Учителей, врачей, священников…
В стране объявлен «Красный террор». Избавляются от инакомыслящих. Сначала Ленин, потом Сталин провозгласили «всеобщую чистку».
И надрывно, и скорбно звонит колокол величественной церкви на окраине города.
Босоногий, в оборванных одеждах мальчик Ванюшка, лет шести от роду, стоит у покосившегося сарая, держа в одной руке зеленое яблоко, а в другой тоненький прутик.
Яблоко незрелое, чуть надкушено.
Ванюшка вот уже который день живет сам по себе. Куда пропали его родители никто не знает. Он теперь сирота, бегает повсюду. Порой ему перепадает какая-то еда от тех, кто пожалеет. То хлеба дадут, то молока нальют, то угостят яблоками из своего сада.
То ли от испуга, то ли от переживания поcле пропажи родителей, у него пропал голос, и он не может разговаривать, объяснять свои мысли.
Впрочем, мало кому хочется с ним разговаривать.
Ванюшка стоит у пустующей хаты и без отрыва наблюдает, как на краю леса вооруженные винтовками люди ведут арестантов в черных сутанах. И, словно прорезал холод под коленками, ком застрял в горле. Он, вдруг, узнал в скорбных фигурах своих родных. Отца - священника местной церкви, мать, и молодого дьякона, ее племянника.
Все они сжимают в руках на уровне груди металлические распятия. В разорванных одеждах поблескивают нательные крестики, какие обычно надевают при крещении, и никогда потом не снимают.
- Куда это их ведут?
Не успел подумать Ванюшка, и услышал, как один из сопровождающих слегка подтолкнул его прикладом винтовки:
- Чего уставился? Иди прочь!
И он побежал. Пока бежал - оглядывался. Спрятался за старым дубом, и все не мог оторвать взгляда от происходящего. Слезы застили глаза, дыхание обрывалось. Ванюшка не понимал, зачем их поставили около выкопанной кем-то ямы. Но чувствовал, что сейчас случится что-то ужасное.
Солдаты сняли с плеча винтовки, прицелились.
Ванюшка вздрогнул, зацепился рукавом за какую-то ветку. Резкий треск. С соседнего дерева поднялись стая черных ворон, и, неистово каркая, кричащие птицы закружили над лесом.
Отец оглянулся, и на миг поймал за деревом испуганный взгляд мальчонки.
- Беги! Одними губами прошептал он так, чтобы только Ванюшке было понятно, и опустил голову.
Но солдаты не обратили внимания, они были заняты приготовлениями.
Один из них, тот, что постарше, повернулся к примостившемуся невдалеке фотографу с камерой на штативе.
- По заданию партийной организации местной газеты «Во славу Родины» будет осуществляться фотосьемка, - объявил он, обращаясь к присутствующим. И одернул полы защитного цвета гимнастерки, прихваченной у талии кожаным ремнем.
- Именем… Расстрелять! Пли!!! - На бегу уловил Ванюшка, и тут же упал, почувствовав жжение в локте. Он потрогал руку, и вскрикнул от боли. Пятно алой крови растекалось по рукаву и по земле пылающим цветком.
Зеленое яблоко покатилось в траву.
Больше ничего не помнил. До тех самых пор, пока не почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо. Открыл глаза, и увидел потолок больничной палаты, и лицо незнакомого мужчины, очевидно врача, наклонившегося над ним.
- Очнулся, ну и молодец! Все нормально будет. Только вот руку сгибать не сможешь больше. Ну, и так жить можно.
Полная, немолодая женщина с мягкими и теплыми руками принесла ему что-то в маленьком стаканчике.
- Выпей вот! Полегчает! Тебя какой-то незнакомый человек в больницу принес, в лесу нашел, без сознания ты был, локоть прострелен. Крови много потерял. Но теперь все хорошо будет! Поспи!
Ванюшка закрыл глаза. На миг ему показалось, что ничего не было, и отец с мамой живы, и скоро придут навестить его. Ему так хотелось прижаться к маминой груди, услышать ее неповторимый теплый запах, почувствовать, как она касается его волос, лица.
Но чем больше погружалась палата в вечерний полумрак, тем сильнее накрывало его облаком горя, неистово жгла боль глубоко внутри. Настигало понимание, что никого из родных он уже не увидит. А где они, - не известно. Ванюшка представлял, как падают они в ту яму, и не мог сосредоточится на мысли, что же потом. Ему все время казалось, что теперь и за ним придут эти люди с винтовками, и поведут к той яме. И от непонимания, от страха он спрятался под одеялом и по-звериному завыл. Палата наполнилась гулом, стоном, горем, невероятной детской тоской.
А за окном, в репродукторе гремит песня, радостно поет любимая народная актриса Любовь Орлова:
«Широка страна моя родная!
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…»
Ванюшка всхлипывал, не понимая, как же он живет не этой радостной жизнью, а какой-то неудачной, какой-то другой. Почему у него все так плохо? И что будет дальше?
Медсестра заглянула в дверь.
- Ну что? Как ты?
Она присела на край кровати, обняла его всем своим пышным телом, словно укрыла от беды.
- Не плачь! Надо тебе научиться теперь жить со всем этим. Принять все как есть. Еще много раз тоска подкатывать к горлу будет. Но жизнь такая, понимаешь, никто нам хорошей жизни не обещал. Может и хочется другой, радостной да счастливой. Ан нет! Надо жить как есть, а не как хочется. Вот так-то, Ванюшка! Ну, не печалься, все успокоится!
Ванюшка послушался, утих. Стал думать, о том, что сказала медсестра. Он не все понимал, конечно, но верил ей, этой доброй женщине. И становилось легче на сердце.
А через несколько дней в палату пришел какой-то мужчина в серой плоской кепке, закрывающей половину лица, и в широких брюках с наглаженными стрелками. Сказал, что он писатель, и хочет написать о том, что случилось в деревне. Ванюшка все ему рассказал. И про родителей, как любили они церковь, как одевался отец к службе, и мама помогала ему. И как приходили плачущие люди, и отец помогал им, успокаивал. И какие вкусные пирожки с картошкой пекла мама. И все-все про тот проклятый день, когда увидел он их в последний раз, и услышал треск, и потерял сознание.
Писатель после встречи с мальчиком вышел из палаты, и плакал на глазах у всех. Медсестра уверяла Ванюшку, что вот теперь он напишет всю правду. Но он уехал, и написал спустя какое-то время в местную газету странную и недобрую статью. Заканчивалась статья словами о том, как стало чище теперь дышать в деревне после того, как расправились с этими попами, и «выпутались из паутины религиозного дурмана». И что Ванюшка теперь полноправный член новой общности людей – советского народа. А впереди его ожидает счастливое будущее в свободной советской стране.
Писателю нужно было убедить односельчан, что все, что произошло – к лучшему, это делает их жизнь чище, счастливее, и спокойнее. И что Бога нет, а значит все можно.
С этого момента Ванюшка понял, что надо жить по-своему. Что все, что снаружи – это ложь, а правда спрятана глубоко внутри, и надо ее беречь, и никому не выдавать. Там, внутри свет, и Бог, и сила.
Страдающий человек создает себе матрицу в сознании, как нарост, который обеспечивает ему защиту от внешнего мира, привыкание к новым обстоятельствам. И, чтобы впоследствии вернуться к людям, стать частью общества, придется эту матрицу разрушить. Задача сложная, требует усилий. А пока Ванюшка спрятался в созданную им матрицу, как в раковину. Так ему удобнее было выживать.
Он еще долго лежал в больнице. Оттуда его направили в детский дом. Плохое было время. Голодно. Да и обижали его взрослые дети, дразнили «одноруким», отбирали последние крохи еды. Но он выстоял. У него получилось.
Однажды ночью, лежа на кровати в общей спальне на десять человек, он все не мог уснуть, и смотрел в открытое окно. Там, на черном бархате неба сияли звезды. Подмигивали ему. Ванюшка в тот миг понял, что это мама и отец посылают сигналы, чтобы он знал, что они за ним наблюдают, они рядом, и мог жить дальше с этим знанием. И он перестал бояться, понимая, что жизнь дана ему здесь и сейчас, и надо ей радоваться, какая бы трудная и непонятная она ни была.
А потом началась война. И стало еще хуже. Детский дом эвакуировали куда-то в Ташкент. И «хлебный город» Ташкент наделил его неоценимым опытом дружбы с новыми товарищами, людского участия и доброты, но и сиротства, тоже, конечно.
Ванюшка рос. Выправился, как согнутое грозой дерево, и стал сильным, жизнестойким.
После окончания школы, уехал в Москву, поступил в институт, получил диплом учителя.
Это, почти что, история моего отца, и моих дедушки и бабушки.
Дедушка был священником православной церкви. В 1938 году его, и всю его семью осудили как врагов народа, и расстреляли. После смерти Сталина реабилитировали.
Но те, кто расстреливал, и кто судил – они прожили свою долгую жизнь безбедно.
Когда отец умер, большие настенные часы с боем в нашем доме остановились. Маятник замер.
Во время похорон остановившиеся эти часы украли. Кто? Не знаю. Какие-то люди, которые приходили проститься с покойником. Для них важнее были часы, а не человек, которого забрала смерть.
Жизненный багаж, который несет каждый из нас, очень личный. И то, как человек смотрит на жизнь, формируется его внутренним миром, свободой его взгляда.
Мой отец сумел сохранить в душе, и научил меня чувству внутренней свободы. Это чувство не поддается внешним обстоятельствам. Свобода духа свято хранима, и всегда хранит меня. Смысл переживаний и преодоления невзгод в том, чтобы стать мудрее, совершеннее, духовно крепче и великодушнее.
Я прохожу вдоль залива, и слышу, как звонит колокол на другом берегу. Это звучит та самая - божественная, неоскорбляемая часть моей души.
В спокойной мутноватой воде устраивает показательные выступления ныряльщик - черная грациозная птичка демонстрирует чудеса нахождения под водой так долго, что становится страшно, вынырнет ли? Но, ко всеобщей радости, выныривает чуть поодаль, и опять лапками вверх нырок в воду. Коротко вскрикивают и машут острыми крыльями чайки.
Величаво проплывают огромный лайнер. Он движется медленно, и так близко, что можно рассмотреть стоящих на палубе людей. А за ним торопливо причаливает к пристани пароходик, перевозящий пассажиров на другую сторону.
Там, на другой стороне высотные дома. Окна в них светятся медовым светом заходящего солнца, золотыми таинственными пятнами.
И над всей этой красотой царит звон колокола старинной церкви.
Этот звон словно бы связывает события минувшего и настоящего, поднимает из глубины души самые сокровенные переживания.
Минск. 1999 год. После первомайской демонстрации задержали многих ее участников. Я, как адвокат, защищала их в судах.
Буквы в протоколе не четкие, наверно от качества принтера. Текст, хоть и с трудом, но прочесть можно.
В протоколе сказано, что человек задержан на трое суток, как участник первомайской демонстрации.
Якобы, он шел в колонне демонстрантов и кричал «Ганьба» и «Радзiма, свабода!..». оскорбляя честь и достоинство личности. Этим нарушил общественный порядок. За что и помещен в изолятор временного содержания, до суда.
(Ганьба – стыд.
Радзiма, свабода – Родина, свобода. Бел.)
Поскольку суды над многочисленными задержанными после той демонстрации проходили потоком, в зал судебных заседаний не заводили. Судебные слушанья состоялись в кабинете судьи.
Тесная непроветриваемая комната. Посредине деревянный стол, в углу белорусский флаг в высокой подставке. На стене портрет президента.
Мы разместились вокруг стола. Во главе – судья. С одной стороны адвокат, то есть я, с другой молоденькая секретарь, составляющая протокол.
Моего подзащитного доставили в суд на служебном транспорте с решетками на окнах. Прибыл он из изолятора временного содержания, где провел три долгих дня и бессонных ночи на широких деревянных нарах, где вместе с ним лежали еще несколько человек. Без постельных принадлежностей и прочих удобств. В углу камеры поржавевшая раковина, кран с холодной водой.
Шнурки от ботинок у него изъяли при задержании, чтобы ничего с собой не сотворил. Поэтому коричневые замшевые ботинки выглядели как-то растрепано, и торчали как уши у собаки.
Да и сам он был небрит. Рубашка несвежая. Стоял в углу под флагом, переминаясь с ноги на ногу. Я смотрела на него и думала, что, наверное, когда человек подвержен телесным страданиям и неудобствам, то боль душевная уходит на второй план. Но так ли это? Можно ли заглушить то, что не угасает глубоко внутри, и саднит потом дни и ночи, годы напролет?
И только сила человеческого духа, убеждения, дают основание смотреть на жизнь свободным взглядом. Это и есть та свобода, которую приобретают в трудной борьбе за свои убеждения.
Та самая не оскорбляемая часть души, о которой писал Михаил Пришвин.
В дверь постучали. И, со словами «Можно?» в комнату, не дожидаясь ответа, уверенно вошел свидетель.
Высокий, крупного телосложения молодой человек в униформе мышиного цвета. Оглянувшись по сторонам, встал в дверном проеме. Пахнуло чем-то тягостным, дешевым куревом, потом.
- Представьтесь! - Подняла на него глаза судья.
Он назвался.
- Вы задерживали нарушителя и составляли протокол?
- Так точно! Я!
- Подтверждаете протокол?
- Так точно!
- Адвокат, есть вопросы к свидетелю?
- Скажите, как мой клиент нарушал общественный порядок? – поинтересовалась я.
- Он шел и выкрикивал лозунги, оскорбляющие честь и достоинство! – Скороговоркой произнес свидетель, глядя куда-то в окно. И добавил:
- Я все отразил в протоколе! Почитайте!
- Оскорбить можно честь и достоинство конкретного человека. Это не абстрактные понятия. Так чью именно честь и достоинство оскорбил мой клиент?
Милиционер занервничал, сложил руки за спиной в замок, и развернулся к судье, словно ища подмоги.
- Я что, должен отвечать ей? Успокойте адвоката!
- Отвечайте! - Коротко отрезала судья.
- Как в протоколе записано, так и было! – Обиделся милиционер.
- А в протоколе не написано чью честь он оскорбил, - не унималась я со своего стула.
- Адвокат! – строго посмотрела на меня судья. – Есть еще вопросы к свидетелю?
Имелось ввиду, что я выступаю слишком много, и пора прекращать это безобразие.
- Больше вопросов нет!
Человек отсидел трое суток в камере не понятно за что. Вся его семья эти дни провела в слезах, собирали передачи, стояли в очередях в изолятор, никакой информации, где он и что с ним.
Чья честь пострадала при этом?
- Приступаем к исследованию вещественных доказательств!
Судья включила телевизионный проигрыватель с видеокассетой.
Сотрудники милиции добросовестно снимали всю демонстрацию на видео. Это видео потом разобрали по частям. Отрывки, где был снят тот человек, которого судили, доставляли вместе с задержанным в суд, как доказательство.
На экране появились кадры торжественного шествия. Мой подзащитный шел в колонне демонстрантов, празднично одет, в руках транспарант с красной розой в виде сжатого кулака. Символ социал-демократического движения.
И ничего не кричал!
Судья перемотала кассету к началу, и еще раз все вместе пересмотрели тот же самый отрывок.
Не кричит!
- Оправдать и закрыть дело! – потребовала я.
Судья дело закрыла, и обвинения сняла. Клиента моего освободили из-под стражи, и мы вместе вышли на воздух. Старое двухэтажное здание сталинской постройки располагалось на окраине города. Углы сколоты, торчат неровными кирпичами. Облезлые стены некогда были окрашены в белый цвет, очевидно подчеркивающий чистоту правосудия.
Крылечко в три ступеньки. А напротив, на холме собор, и тоже белый.
И вдруг с высокой колокольни собора поплыл колокольный звон. Гулко, печально, но все-таки торжественно. Звуки его как бы заполняли все вокруг, и очищали пространство. И это было так кстати, так необходимо именно сейчас! Пахло сиренью. Майский воздух колыхался волнами тепла и света. Слышались голоса прохожих. В голубом небе кучерявились облака.
И опять звонит колокол. Но теперь вдалеке от дома.
Я слышу, как тревожно и настойчиво он звонит в небольшом немецком городке, где мы с мужем недавно оказались проездом с группой туристов. И зашли в городской музей.
Собственно, и не музей вовсе, а просто выставка старинных фотографий и экспонатов истории города.
- Вам повезло!
Радушный человек в кассе чуть привстал, приветствуя нас, единственных посетителей.
- Эту выставку волонтеры организовали. Но скоро она, увы, закроется, через пару дней!
Проходите! На второй этаж!
Я стою напротив стены, на которую из большого окна падает солнечный свет. На стене несколько черно-белых фотографий. На одной из них, сделанной в 1938 году, изображен обед группы солдат, работающих на реконструкции дороги. Они сидят рядком, близко друг к другу, в форме немецкой армии. В пилотках, гимнастерках, сапогах. Едят свой нехитрый обед из котелков. Тот, что с краю, - прищурившись, смотрит на меня, улыбается.
Жаркий летний день. Пахнет разогретым асфальтом и свежескошенной травой. Мелькают стрекозы. В алюминиевых котелках тушеная капуста с мясом. Молодые загоревшие лица покрыты потом и пылью. Они еще ничего не знают о том, что должно случится вскорости, куда их пошлют убивать, и откуда они не вернуться обратно. Пока им это не известно.
Сегодня они ремонтируют дорогу, отдыхают, обедают.
Это тот самый год, когда Вторая мировая война еще не началась, еще только готовилось нападение Гитлера на Советский Союз. Но там, в центре России, уже убивают людей. Нет, не эти солдаты вражеской армии, вовсе нет, а свои. Служащие специального подразделения милиции. Расстреливают «врагов народа», и членов их семей. Учителей, врачей, священников…
В стране объявлен «Красный террор». Избавляются от инакомыслящих. Сначала Ленин, потом Сталин провозгласили «всеобщую чистку».
И надрывно, и скорбно звонит колокол величественной церкви на окраине города.
Босоногий, в оборванных одеждах мальчик Ванюшка, лет шести от роду, стоит у покосившегося сарая, держа в одной руке зеленое яблоко, а в другой тоненький прутик.
Яблоко незрелое, чуть надкушено.
Ванюшка вот уже который день живет сам по себе. Куда пропали его родители никто не знает. Он теперь сирота, бегает повсюду. Порой ему перепадает какая-то еда от тех, кто пожалеет. То хлеба дадут, то молока нальют, то угостят яблоками из своего сада.
То ли от испуга, то ли от переживания поcле пропажи родителей, у него пропал голос, и он не может разговаривать, объяснять свои мысли.
Впрочем, мало кому хочется с ним разговаривать.
Ванюшка стоит у пустующей хаты и без отрыва наблюдает, как на краю леса вооруженные винтовками люди ведут арестантов в черных сутанах. И, словно прорезал холод под коленками, ком застрял в горле. Он, вдруг, узнал в скорбных фигурах своих родных. Отца - священника местной церкви, мать, и молодого дьякона, ее племянника.
Все они сжимают в руках на уровне груди металлические распятия. В разорванных одеждах поблескивают нательные крестики, какие обычно надевают при крещении, и никогда потом не снимают.
- Куда это их ведут?
Не успел подумать Ванюшка, и услышал, как один из сопровождающих слегка подтолкнул его прикладом винтовки:
- Чего уставился? Иди прочь!
И он побежал. Пока бежал - оглядывался. Спрятался за старым дубом, и все не мог оторвать взгляда от происходящего. Слезы застили глаза, дыхание обрывалось. Ванюшка не понимал, зачем их поставили около выкопанной кем-то ямы. Но чувствовал, что сейчас случится что-то ужасное.
Солдаты сняли с плеча винтовки, прицелились.
Ванюшка вздрогнул, зацепился рукавом за какую-то ветку. Резкий треск. С соседнего дерева поднялись стая черных ворон, и, неистово каркая, кричащие птицы закружили над лесом.
Отец оглянулся, и на миг поймал за деревом испуганный взгляд мальчонки.
- Беги! Одними губами прошептал он так, чтобы только Ванюшке было понятно, и опустил голову.
Но солдаты не обратили внимания, они были заняты приготовлениями.
Один из них, тот, что постарше, повернулся к примостившемуся невдалеке фотографу с камерой на штативе.
- По заданию партийной организации местной газеты «Во славу Родины» будет осуществляться фотосьемка, - объявил он, обращаясь к присутствующим. И одернул полы защитного цвета гимнастерки, прихваченной у талии кожаным ремнем.
- Именем… Расстрелять! Пли!!! - На бегу уловил Ванюшка, и тут же упал, почувствовав жжение в локте. Он потрогал руку, и вскрикнул от боли. Пятно алой крови растекалось по рукаву и по земле пылающим цветком.
Зеленое яблоко покатилось в траву.
Больше ничего не помнил. До тех самых пор, пока не почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо. Открыл глаза, и увидел потолок больничной палаты, и лицо незнакомого мужчины, очевидно врача, наклонившегося над ним.
- Очнулся, ну и молодец! Все нормально будет. Только вот руку сгибать не сможешь больше. Ну, и так жить можно.
Полная, немолодая женщина с мягкими и теплыми руками принесла ему что-то в маленьком стаканчике.
- Выпей вот! Полегчает! Тебя какой-то незнакомый человек в больницу принес, в лесу нашел, без сознания ты был, локоть прострелен. Крови много потерял. Но теперь все хорошо будет! Поспи!
Ванюшка закрыл глаза. На миг ему показалось, что ничего не было, и отец с мамой живы, и скоро придут навестить его. Ему так хотелось прижаться к маминой груди, услышать ее неповторимый теплый запах, почувствовать, как она касается его волос, лица.
Но чем больше погружалась палата в вечерний полумрак, тем сильнее накрывало его облаком горя, неистово жгла боль глубоко внутри. Настигало понимание, что никого из родных он уже не увидит. А где они, - не известно. Ванюшка представлял, как падают они в ту яму, и не мог сосредоточится на мысли, что же потом. Ему все время казалось, что теперь и за ним придут эти люди с винтовками, и поведут к той яме. И от непонимания, от страха он спрятался под одеялом и по-звериному завыл. Палата наполнилась гулом, стоном, горем, невероятной детской тоской.
А за окном, в репродукторе гремит песня, радостно поет любимая народная актриса Любовь Орлова:
«Широка страна моя родная!
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…»
Ванюшка всхлипывал, не понимая, как же он живет не этой радостной жизнью, а какой-то неудачной, какой-то другой. Почему у него все так плохо? И что будет дальше?
Медсестра заглянула в дверь.
- Ну что? Как ты?
Она присела на край кровати, обняла его всем своим пышным телом, словно укрыла от беды.
- Не плачь! Надо тебе научиться теперь жить со всем этим. Принять все как есть. Еще много раз тоска подкатывать к горлу будет. Но жизнь такая, понимаешь, никто нам хорошей жизни не обещал. Может и хочется другой, радостной да счастливой. Ан нет! Надо жить как есть, а не как хочется. Вот так-то, Ванюшка! Ну, не печалься, все успокоится!
Ванюшка послушался, утих. Стал думать, о том, что сказала медсестра. Он не все понимал, конечно, но верил ей, этой доброй женщине. И становилось легче на сердце.
А через несколько дней в палату пришел какой-то мужчина в серой плоской кепке, закрывающей половину лица, и в широких брюках с наглаженными стрелками. Сказал, что он писатель, и хочет написать о том, что случилось в деревне. Ванюшка все ему рассказал. И про родителей, как любили они церковь, как одевался отец к службе, и мама помогала ему. И как приходили плачущие люди, и отец помогал им, успокаивал. И какие вкусные пирожки с картошкой пекла мама. И все-все про тот проклятый день, когда увидел он их в последний раз, и услышал треск, и потерял сознание.
Писатель после встречи с мальчиком вышел из палаты, и плакал на глазах у всех. Медсестра уверяла Ванюшку, что вот теперь он напишет всю правду. Но он уехал, и написал спустя какое-то время в местную газету странную и недобрую статью. Заканчивалась статья словами о том, как стало чище теперь дышать в деревне после того, как расправились с этими попами, и «выпутались из паутины религиозного дурмана». И что Ванюшка теперь полноправный член новой общности людей – советского народа. А впереди его ожидает счастливое будущее в свободной советской стране.
Писателю нужно было убедить односельчан, что все, что произошло – к лучшему, это делает их жизнь чище, счастливее, и спокойнее. И что Бога нет, а значит все можно.
С этого момента Ванюшка понял, что надо жить по-своему. Что все, что снаружи – это ложь, а правда спрятана глубоко внутри, и надо ее беречь, и никому не выдавать. Там, внутри свет, и Бог, и сила.
Страдающий человек создает себе матрицу в сознании, как нарост, который обеспечивает ему защиту от внешнего мира, привыкание к новым обстоятельствам. И, чтобы впоследствии вернуться к людям, стать частью общества, придется эту матрицу разрушить. Задача сложная, требует усилий. А пока Ванюшка спрятался в созданную им матрицу, как в раковину. Так ему удобнее было выживать.
Он еще долго лежал в больнице. Оттуда его направили в детский дом. Плохое было время. Голодно. Да и обижали его взрослые дети, дразнили «одноруким», отбирали последние крохи еды. Но он выстоял. У него получилось.
Однажды ночью, лежа на кровати в общей спальне на десять человек, он все не мог уснуть, и смотрел в открытое окно. Там, на черном бархате неба сияли звезды. Подмигивали ему. Ванюшка в тот миг понял, что это мама и отец посылают сигналы, чтобы он знал, что они за ним наблюдают, они рядом, и мог жить дальше с этим знанием. И он перестал бояться, понимая, что жизнь дана ему здесь и сейчас, и надо ей радоваться, какая бы трудная и непонятная она ни была.
А потом началась война. И стало еще хуже. Детский дом эвакуировали куда-то в Ташкент. И «хлебный город» Ташкент наделил его неоценимым опытом дружбы с новыми товарищами, людского участия и доброты, но и сиротства, тоже, конечно.
Ванюшка рос. Выправился, как согнутое грозой дерево, и стал сильным, жизнестойким.
После окончания школы, уехал в Москву, поступил в институт, получил диплом учителя.
Это, почти что, история моего отца, и моих дедушки и бабушки.
Дедушка был священником православной церкви. В 1938 году его, и всю его семью осудили как врагов народа, и расстреляли. После смерти Сталина реабилитировали.
Но те, кто расстреливал, и кто судил – они прожили свою долгую жизнь безбедно.
Когда отец умер, большие настенные часы с боем в нашем доме остановились. Маятник замер.
Во время похорон остановившиеся эти часы украли. Кто? Не знаю. Какие-то люди, которые приходили проститься с покойником. Для них важнее были часы, а не человек, которого забрала смерть.
Жизненный багаж, который несет каждый из нас, очень личный. И то, как человек смотрит на жизнь, формируется его внутренним миром, свободой его взгляда.
Мой отец сумел сохранить в душе, и научил меня чувству внутренней свободы. Это чувство не поддается внешним обстоятельствам. Свобода духа свято хранима, и всегда хранит меня. Смысл переживаний и преодоления невзгод в том, чтобы стать мудрее, совершеннее, духовно крепче и великодушнее.
Я прохожу вдоль залива, и слышу, как звонит колокол на другом берегу. Это звучит та самая - божественная, неоскорбляемая часть моей души.
